«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том I. СССР до 1953 года - Эдуард Камоцкий

Вдоль проходов сидят и чем-то торгуют женщины в паранджах, конский волос которых напротив глаз раздвинут. В проходе стоят и торгуются двое: левыми руками они держатся за одни туфли, а правые руки непрерывно пожимают друг другу, громко и радостно восклицая, что договорились, называя каждый свою цену. Цены постепенно сближаются и туфли обмениваются на деньги. Для полноты картины надо бы воспроизвести их слова, но я их не помню, а для сочинения не хватает таланта.

Мы тоже извлекли что-то из своих тюков и принесли на базар, нам нужен был не только натуральный обмен, но и деньги на дальнейшую дорогу. Что-то продали, что-то обменяли, что-то получили.

Поехали дальше.

Железная дорога на Красноводск идет через пустыню. Вдоль дороги пескозащитные щиты, точно такие, как перед Лахтой снегозащитные, стоящие вдоль шоссе. На не частых остановках продают вяленые ломтики дыни, лакомство тягучее и сладкое, как карамельки.

В Красноводске мы засели: кончились деньги, и надо было ждать перевод от Макара Семеновича.

Неделю жили на морском вокзале, спали на драгоценных остатках своих тюков. На дорожные карточки мы, один раз в день обедали в столовой и получали хлеб, а на остальное время дня покупали на четверых прекрасную толстую, жирную, малосольную каспийскую селедку.

Коротая неделю, мы с Валиком посетили музей – тюрьму, где провели последнюю ночь 26 Бакинских комиссаров.

Были на представлении гипнотизера. На мне была шапка ушанка из лисьего меха, похожая на местные головные уборы, и услышал я от подростков презрительное: «Шапка». Взрослые были, наверное, поумней, а дети колонизаторов (не в смысле эксплуататоров аборигенов, а в смысле эксплуататоров природных ресурсов) с презрением относились к тем аборигенам, которые придерживались традиций. Теперь эти бывшие дети, бросая пожитки и прекрасное жилье, удирают из бывших колоний. Причем, что примечательно, советское правительство всеми силами старалось через равноправие привить своим русским уважение к аборигенам. Но высокомерие было заложено самим положением помощников, устроителей, руководителей, покорителей природы. Теперь их никто не гонит, но положение изменилось, теперь пришлым велят определиться: кто они? Граждане России, претендующие на особый статус, или граждане страны их приютившей? Граждане, стремящиеся слиться с народом этой страны, или граждане другой страны, проживающие в чужой для них стране?

Когда я лежал в госпитале в 2013, в нашей палате лежал Василий Григорьевич (Бодун?). Госпиталь этот, как говорили лежащие там старики: «Последний уголок советской власти». Такой отзыв госпиталь заслуживал отношением персонала госпиталя к ветеранам – сестры и нянечки относились к старикам, как к бабушкам и дедушкам.

– «Дедушка, Вам сегодня укол в попу, повернитесь на бочек».

Врачи просили Василия Григорьевича не курить, но как запретишь бойцу, который на войне курил, и тогда нянечка отвозила его в курилку на кресле, чтобы он, будучи очень слабым, сам не ходил,, ждала пока он покурит, и привозила обратно.

Врач обратил внимание на год его рождения – 34. Во время воины он был еще молод, а во время вторжения в Афганистан, уже был для призыва стар. Василий Григорьевич сказал: «Литва». Врач понял: «А, Лесные братья». Тут уж мне стало чрезвычайно интересно: 18 лет ему исполнилось в 1952 году, неужели до 52 года шла в Литве партизанская война. И мне очень захотелось расспросить Василия Григорьевича, как это было, но ветеран был очень слаб, он ничего не ел и когда к нему обращались сестры, молчал, а если сестра продолжала допытываться ответа, он почти выкрикивал односложно: «Да!», или «Нет!». Я надеялся, что лечение поможет, ему станет лучше, и я смогу с ним поговорить. В какой-то момент мне это показалось, и я подсел к нему, понимая, что он может и не захотеть говорить или даже послать, потому что ему действительно трудно, «а тут какой-то – не соображает». Но я увидел, что он откликнулся на разговор, ему стало приятно, что нашелся человек, которому интересна его жизнь, что он может кому-то передать память о себе. Ему было трудно говорить, и речь его была сбивчивой. Но я стараюсь не редактировать его рассказ, чтобы не потерять своими домыслами достоверность

«Когда пришли наши, живущие там местные поляки и немцы вели себя смирно, а литовцы ушли в лес. Целую машину из леса привезли; своих местные опознали и похоронили, а которых не знали, в яму сбросили и зарыли. Литовцы убивали председателей колхозов, они были в основном русские, присланные из России. Я прибавил себе год и записался в ополчение.

– Так Вы там жили… и давно?

– Еще до революции.

Ко всем председателям приставили охрану, меня приставили к председателю, который был литовцем. Было много брошенных лошадей, они бродили по озимым и портили поле.

– Так по озими же пасут скотину.

– Это когда подморозит, а была весна, и поле раскисло, – (а мы в Сибири пасли весной, и никому до этого дела не было).

Председатель решил убить лошадь и выстрелил ей в лоб. Кровища, а лошадь стоит, он второй раз, а она живая. Я приставил ствол к уху, чтобы избавить её от мучений, а по полю бродит еще одна, и он велит её убить. Я вскинул винтовку и попал ей в ухо, так что наповал. Все узнали, что я метко стреляю“. — (Я удивился, что телохранителя вооружили не автоматом, а громоздкой трехлинейкой). — „А однажды отозвали меня на задание, и к дому председателя пришел народ, требуя, чтобы он вышел. Председатель спрятался в погреб, а люди грозят поджечь дом и всех спалить. Но поджигать не стали погрозили и разошлись. Пришел я с задания и спрашиваю, а где председатель. Хозяйка на погреб показывает. Вылез он из погреба и говорит: «Ну, Вася, никуда тебя от себя больше не отпущу».

Я видел, что он устал, и отошел писать дневник, и возникали все новые вопросы, особенно: трупы, вывезенные из леса, были ли окровавленные. Но больше мне не удалось его расспросить, ему становилось все хуже, и его вывезли в реанимацию, а затем забрали из палаты вещи и сказали, что Василия Григорьевича отправили в областную клиническую больницу. Так и осталась недописанной его «наскальная живопись».

Что мне в этом эпизоде показалось значительным – Вася родился в Литве, это его родина – отчизна – отечество, и родители его были гражданами Литвы, они не покинули ее в революционные и военные годы и в немецкой оккупации не покинули свое гнездо, а когда мы пришли в Литву, русский Вася русских назвал «наши». И, не смотря на то, что эти русские принесли в Литву колхозы, он выступил против соотечественников на стороне соплеменников, т. е. он выступил в роли пятой колоны. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, может быть, он проникся идеей коллективизации, ведь он защищал литовца от литовцев – от противников коллективизации?

Проблема остается, правительства прибалтийских стран за ассимиляцию «своих» русских, а российское правительство за консолидацию «Русского Мира». Как показывают события на Украине, много бед может принести русскому народу в Прибалтике эта консолидация. Консолидация любого народа нужна его вождю, но ущербна для народа. Человек должен идентифицироваться только как Гражданин, а религия и национальность это его частное дело. Свой язык полезно знать, как полезно знать любой язык, но это зависит от истории возникновения многонациональности и от численного соотношения представителей разных национальностей. В сообществах высокой культуры есть вполне устойчивые многонациональные многоязыковые образования (Бельгия, Канада, Швейцария, Финляндия), но они автохтонны, впрочем, так же, как русские в Прибалтике и на Украине.

Были мы в Красноводске в кино, где смотрели фильм «Синичкин в небесах». Фильм «потрясающий»: по занятой немцами территории идет красноармеец и видит, что немец хочет изнасиловать нашу девушку. Красноармеец всаживает немцу в спину штык, а девушка в благодарность срывает с дерева яблоки и дарит их спасителю. Идет красноармеец дальше, и видит идущее колонной отделение немецких парашютистов, приканчивает последнего, переодевается в его форму и пристраивается к колонне. Садится с немцами в самолет и жует яблоко. Немецкий офицер жестом требует и себе яблоко, красноармеец и ему дает. При десантировании, красноармеец, бросив в самолет гранату, прыгает затяжным прыжком, раньше немцев приземляется и расстреливает их в воздухе, а затем идет в нашем общем строю с бодрой